24.04.2009 в 11:40
Пишет 1d5p15P0pD:Накануне 23-й годовщины аварии на Чернобыльской атомной электростанции наш специальный корреспондент побывала в зоне отчуждения с настоящим профессионалом своего дела, сталкером Александром Наумовым.
Его называют чернобыльским сталкером, “посвященным”, “отмеченным”. Он знает, как звенит радиация и какой у нее привкус. Ему известно все о ловушках зоны и ее настоящих хозяевах.
В ночь на 26 апреля 1986 года, когда на 4-м энергоблоке Чернобыльской атомной электростанции взорвался реактор, капитана милиции Александра Наумова перебросили охранять станцию Янов в Припяти. В отделении лучевой патологии он провел полгода. Ему четыре раза фильтровали кровь.
Через два года, зная, что суммарный выброс радиоактивных веществ в 500 раз больше, чем в Хиросиме, в составе специального батальона милиции он вновь вернулся охранять зону ЧАЭС.
Когда Наумову запретили находиться в зоне ионизирующего облучения, перевели с “больной” земли на “большую”, он стал водить в зону отчуждения ученых и журналистов.
Накануне 23-й годовщины техногенной катастрофы наш специальный корреспондент попытался понять, что заставляет отставного полковника вновь и вновь возвращаться в Чернобыль. На один день она стала тенью сталкера.
->>Назад в прошлое
Сборы у сталкера с 20-летним стажем недолгие. В потертую планшетку он укладывает папку с документами, фотоаппарат, дозиметр. Чтобы открывать многочисленные двери — захватывает перчатки, чтобы заглушать боль в суставах — кидает в карман почему-то валидол. Говорит, что только это лекарство ему помогает. Карту зоны Александр держит в голове.
В семь утра с северной окраины Киева выскакиваем на трассу. До Чернобыльской АЭС 110 километров. Пустынная дорога, идущая сквозь лес, затягивает как воронка. Мы начинаем осознавать, что впереди земля, излучающая невидимую смерть. В 86-м по этой трассе нескончаемым потоком шли пожарные машины, автобусы, бульдозеры, покрытые свинцом самоходки.
Александр Наумов, в ту пору 36-летний капитан милиции, исполнял в ночь на 26 апреля обязанности заместителя начальника линейного отдела внутренних дел на станции Киевская-пассажирская. Посреди ночи его разбудил звонок оперативного дежурного.
— Мы узнали, что взорвалась Чернобыльская АЭС, — рассказывает наш гид. — По телетайпу пришло указание шести нашим сотрудникам прибыть на железнодорожную станцию Янов города Припяти. Выдвигалось требование: добровольцы должны быть женаты, иметь детей и деньги в кармане. Наш десант был чисто офицерским. По дороге в Чернобыль мы остановились у гастронома, загрузили в милицейский “уазик” ящик водки и хлеб.
“Вражеские” радиостанции трубили о мощном выбросе радиоактивных элементов. Советский “Маяк” передавал об успешно проведенной посевной кампании.
— Никто не знал о масштабах катастрофы. Боец, побывавший в зоне поражения, сообщил, что фон радиоактивности в несколько десятков раз превышает допустимый. Больше он ничего сказать не смог, у него першило в горле.
Вскоре, заступив на охрану железнодорожной станции Янов, Александр Наумов сам смог оценить радиацию на вкус.
— У меня немел корень языка, я постоянно чувствовал привкус металла на губах. В небе над атомной станцией несколько суток стоял характерный треск. От выброса большого количества радиоактивного йода-135 респиратор стал красного цвета.
Тем удивительнее офицерам было увидеть утром в пустом городе колесившего вдоль железнодорожных путей мужчину на велосипеде.
— По внешнему виду было ясно, что он с похмелья. Он охотно сообщил нам, что едет на работу. О том, что произошла техногенная катастрофа, он даже не догадывался. На протяжении четырех дней он был в глубоком запое.
Обитатели зоны еще не догадывались, что их смерть будет отсрочена. В садах, посыпанных радиоактивным пеплом, продолжали петь соловьи.
“Стой! Радиоактивность!”
Мы тем временем подъезжаем к контрольно–пропускному пункту “Дитятки”. Дорогу преграждает шлагбаум. Здесь проходит граница 30-километровой зоны отчуждения. Обочины дороги затянуты колючей проволокой. Как знак беды висят желтые таблички с пометкой: “Стой! Радиоактивность!”.
На отмытом пятачке КПП дозиметр показывает 17 мкР/ч, при естественном фоне — 13—15.
У Наумова есть специальное разрешение на посещение зоны. После паспортного контроля сквозь ольшаник и болота катим по совершенно пустой дороге в самое нутро зоны. Вдалеке то и дело мелькают лошади Пржевальского, завезенные в зону отчуждения из заповедника “Аскания-Нова”. Эксперимент по адаптации диких непарнокопытных к радиации, к огорчению немногочисленных местных жителей, удался. Расплодившиеся лошади из года в год вытаптывают нехитрые посевы аборигенов.
На 10-километровой отметке видим щит с надписью “Копачi”. Заметно, что раньше это слово было написано по-русски, но буква “и” подверглась украинизации.
Узнаем, что радиационный фон в селе был настолько высокий, что дома было решено захоронить. Теперь по обеим сторонам дороги тянутся цепочкой могильные холмы, утыканные значками “радиоактивная опасность”.
Притормаживаем около памятника воинам-освободителям. Александр напоминает, что зона — это система ловушек. Основные асфальтированные дороги в ней безопасны, но на землю лучше не наступать.
Инструктаж по технике безопасности Наумов проводит своеобразно: прислоняет дозиметр к плите, он показывает 50 мкР/ч, кидает на полметра в траву, и показатель подскакивает до 200. Раздается писк. Мы слышим, как звучит радиация.
Как цыплята за мамой-наседкой, мы стараемся идти след в след за сталкером. Наумов, исходивший зону вдоль и поперек, знает все ее “грязные пятна”. Однажды именитому американскому фотокорреспонденту не терпелось заснять на камеру для солидного географического журнала показания дозиметра с внушительной дозой. Переводчик требовал: “Герхарду нужна радиация”. Наумов парировал: “Скажи, что он ею дышит!” После настоятельной просьбы сталкер взял и положил прибор под знакомую ему ель — фотографируйте!
— Подобной реакции я не ожидал, — говорит, смеясь, сталкер. — После того как стрелка прибора прыгнула в крайнее правое положение, гость и его свита кинулись к автобусу, оставляя за собой клубы пыли. Через пять минут они предстали облаченными в респираторы, куртки и резиновые сапоги с бахилами. Натягивая перчатки выше локтей, гости сообщили, что готовы продолжить работу. Проезжающий мимо командир батальона опешил: “Что случилось? Зачем этот маскарад?..”
Через мгновение Наумов становится серьезным и сетует: “Эти бы комплекты ликвидаторам в 86-м году!” Он хорошо помнит, как здесь, около Копачей, на полевом КПП солдаты вели дозиметрический контроль и мыли автотранспорт.
Особенно запомнился Александру стоящий в оцеплении гаишник в кожаной куртке с носовым платком вместо респиратора.
“Мы не умрем”
— В полях стояли бойцы Забайкальского и Одесского военных округов, — продолжает вспоминать наш гид. — Их призвали на сборы, а на самом деле им пришлось грузить песок и свинец в парашюты. Вертолеты потом сбрасывали этот груз на реактор. Уровень радиации около их палаток превышал норму в десятки раз. Эти ребята, работавшие по 16 часов в день, были практически обречены. Смерть потом покосила их через одного.
Аукнулась зона вскоре и Наумову. На тренировке по рукопашному бою он потерял сознание и загремел в отделение лучевой патологии 25-й городской больницы. Инженер в приемном отделении, ведавший СИЧ — счетчиком излучений человека, тут же вскинулся: “Кто занес грязь?” Выяснилось, что фонят значки, украшавшие мундир Наумова, часы и обручальное кольцо. Обследования показали, что и в костных тканях Александра содержится изрядное количество радиоактивных элементов, которые медленно облучают его организм изнутри.
— В медицинских картах первых пострадавших писали: “в результате переоблучения”, “лучевой ларингит”, “лучевой ожог нижних конечностей”, — рассказывает сталкер. — Но вскоре подобные формулировки просто пропали. В силу вступила инструкция, которая запрещала ставить диагнозы, связанные с аварией на Чернобыльской АЭС.
Александр помнит, что на стене больничного корпуса большими корявыми буквами было нацарапано: “МЫ НЕ УМРЕМ”. Увы, многих ликвидаторов вскоре не стало.
Объект “Укрытие”
Световой день ограничен. Мы в молчании едем дальше. Расстояние до атомной станции сокращается. Вдалеке видны полосатые трубы навсегда законсервированных энергоблоков. Огибаем периметр АЭС. Наумов предупреждает: “Съемка забора — это нарушение международного законодательства о ядерной энергии! На проходной могут стереть с флэшки все снимки”. Тормозим на смотровой площадке. До объекта “Укрытие” над 4-м энергоблоком — рукой подать!
“Памятник человеческой беспечности”, — коротко комментирует Александр.
На объекте не прекращаются строительные работы, возводится новый саркофаг. На станции вахтовым методом работают четыре тысячи человек. Их привозят на автобусах из специально выстроенного городка Славутича.
Радиоактивный монстр — саркофаг — гипнотизирует. Смотрим в молчании на ядерного “джинна”, забравшего и продолжающего забирать жизни людей.
На площадке перед реактором съемка разрешена. Чем охотно пользуются туристы, прикатившие в зону на автобусах.
Рядом с памятником ликвидаторам, смеясь, позирует лощеный немец. Следом на фоне саркофага встает в позу покорителя радиоактивных земель студентка из Баварии. У них нет страха перед зоной, только любопытство и радость.
Экскурсовод раздает подопечным иностранцам по ломтю хлеба. И радиоактивное сафари продолжается: они идут на мостик через канал-охладитель — кормить расплодившихся в теплой воде двухметровых сомов.
Наш путь лежит в город-призрак Припять. По “мосту смерти” над железной дорогой мы несемся на огромной скорости. Сталкер знает, что там высокий уровень радиации.
Минуем еще один контрольно-пропускной пункт со шлагбаумом. Внутри огороженной колючей проволокой зоны Наумов включает запись радиотрансляции о “неблагоприятной радиационной обстановке” и необходимости “временной эвакуации”, которую услышали жители Припяти в воскресное утро. Голос диктора эхом отзывается в холле разрушенной гостиницы, сквозь ступени которой за 23 года успели прорасти деревья. В подвалах домов мы видим высохшие стебли камыша и тростника. Со стен на нас смотрят с укором нарисованные кем-то мальчики и девочки.
В городке аттракционов на качелях лежат мягкие игрушки. Их привозят в Припять бывшие жители города в память о нерожденных детях.
Говорят, до недавних пор в городе висел транспарант: “Хай атом будет работником, а не солдатом”. Надо ли говорить, что букву “а” в первом слове припятчане тут же заменили на “у”.
Город роз
Когда-то полурежимный наукоград с московским снабжением был городом-мечтой. Между новенькими домами-высотками было высажено 33 тысячи кустов роз. Попасть сюда по распределению мечтал каждый физик-атомщик страны. Средний возраст его жителей составлял 25 лет.
Теперь мы идем по мертвому, разоренному городу. Сыро, страшно и сумрачно. Сталкер предупреждает: “Не наступайте на мох. Он имеет свойства накапливать радиацию”. Легко сказать! Мох цвета йода лезет из всех трещин в асфальте, пробивается между бетонными плитами, нависает с бордюров. Как тут не вспомнить смертоносный жгучий пух из романа Стругацких “Пикник на обочине”?
Шагая мимо высоток, видим у одного из подъездов взрыхленную землю. “Кабаны прошли”, — замечает сталкер.
Дикая природа отвоевывает свое. По городу не таясь бегают лисы, волки и лоси. В разрушенной школе недавно свела гнездо пустельга. Теперь именно они настоящие хозяева города.
Поднимаясь по лестнице 16-этажного дома, получаем напутствие: “Здания в аварийном состоянии. Держим дистанцию. Не больше одного человека на пролет”.
Стоим на крыше высотки, где на слое нанесенной ветром земли пробиваются молодые березки. Каждый молчит о своем. Саркофаг чудовищно близко. Закатное солнце отражается в уцелевших оконных стеклах, и кажется, что в квартирах горит свет. Но это иллюзия.
Наумов признается: “Столько лет прошло, а зона не отпускает. В Киеве если вижу поливальную машину, у меня первая мысль: поднялся радиационный фон”.
Я не спрашиваю, почему, отлежав полгода в больнице, Александр в 88-м снова напросился на работу в специальный батальон милиции по охране зоны ЧАЭС. (Сам же Наумов шутит: “В штрафной батальон”.) Я уже знаю, что у него потребность быть “на передовой”.
“Санитарных норм не соблюдаем”
В Чернобыле и окрестных деревнях — Парышеве, Куповатом, Ильинцах, Опачичах — сталкер опекает стариков, которых называют самоселами, но сами себя они именуют не иначе как коренными жителями. Бабка Горпына, лодочник Иван, дядя Коля… Их истории Александр может рассказывать часами. После аварии деревенских стариков силой загоняли в автобусы. Они плакали, не в силах бросить своих зорек, полканов и мурок. На новом месте от перенесенного стресса они начали болеть.
Были те, кто вообще не уезжал. Например, дед Михей во время обходов домов прятался в потайной землянке, которая осталась со времен партизанского движения. Там у старика хранился “аварийный запас” на случай войны. На нем и продержался два месяца. А потом начал собирать грибы и ягоды, ставить силки для дичи.
Многие из переселенцев так и не смогли прижиться в бетонных домах на последних этажах. Они стали возвращаться в обход охраны в родные хаты по одним им известным лесным тропам. На них устраивали облавы, они шли в зону снова и снова.
— Соседка — солдатская вдова Матрена, у которой отнимались ноги, на четвереньках приползла домой, — рассказывает нам Мария Урупо, к которой мы заглянули в гости в деревню Парышево. — Нас отселили в Бородянский район. Дали в старообрядческой деревне дом — один на 8 человек. Погреб заливало водой, стены промерзали насквозь. Не смогли мы жить в общежитии. По болотам вернулись с мужем Михайло домой. Решили: тут похоронены все наши родные, и мы ляжем рядом. Приехала врач, начала нас уговаривать уехать, пугала радиацией. Мы ей сказали: “Если хотите нас пожалеть, оставьте в покое!” От нас и отступились.
Все ровесники супругов Урупо, что уехали на “чистую землю”, давно умерли. А они живут! Никаких санитарных норм не соблюдают. Пьют воду из колодца. Говорят, что привыкли к радиации и она опасна только для тех, кто приезжает в зону погостить.
Старики завели живность. Из городка Иванкова им привозят пенсию. По весне в лесничестве они нанимают трактор, распахивают делянку, сажают кукурузу и картошку.
Для фотографии мы просим Марию Адамовну вывести из сарая корову. Хозяйка смеется: “Машка не пойдет. Она у нас людей боится”.
Удивительное место — зона отчуждения. Час назад мы видели, как заяц не таясь грыз посреди улицы сухую хлебную корку. А буренка сторонится людей.
Хватает тут и мистики. Село Залесье все заросло лесом, деревня Копачи оказалась закопанной, похороненной под землей.
Чернобыль вообще стал символом беды и горя. Но зона продолжает жить надеждой. Земля, по мнению местных жителей, самоочищается. В селах и в полях стало больше расти чистотела. В окрестные леса вернулись журавли и аисты. Самоселам хочется верить в скорое возрождение чернобыльской земли. Но специалисты знают, что зона отчуждения как минимум еще триста лет будет излучать невидимую смерть.
* * *
Возвращаемся мы из зоны через тот же контрольно-пропускной пункт “Дитятки”. Только теперь проходим тщательный дозиметрический контроль. Каждый встает внутрь аппарата, который очень напоминает рентгеновский. Колени и ладони прислоняем к желтым кругам. В голове стучит: я не единожды вляпывалась в рыжий мох, оступившись, оказывалась в лесных зарослях. Секунды кажутся минутами. Наконец, загорается зеленый индикатор. “Чистая!” — выпархиваю я на “большую” землю.
А Наумов снова и снова возвращается в зону отчуждения. Потому что пропитался не только радиацией, но и впитал в себя все страдания тех, кто ныне живет там, служит и работает.
Я и сама уезжаю из Чернобыля другой. Шагнув за порог дома, первое, что я делаю, — стираю на компьютере игру “Сталкер”. Я знаю, что в зоне отчуждения нет ни мутантов, ни привидений, ни плотоядных росянок. Перед глазами стоит отставной полковник Наумов, который снова и снова приезжает в облученный мир, чтобы проведать ставшую родной больную землю.
(c) Светлана Самоделова, газета Московский Комсомолец
10 And the third angel sounded, and there fell a great star from heaven, burning as it were a lamp, and it fell upon the third part of the rivers, and upon the fountains of waters;
11 And the name of the star is called Wormwood: and the third part of the waters became wormwood; and many men died of the waters, because they were made bitter.
URL записиЕго называют чернобыльским сталкером, “посвященным”, “отмеченным”. Он знает, как звенит радиация и какой у нее привкус. Ему известно все о ловушках зоны и ее настоящих хозяевах.
В ночь на 26 апреля 1986 года, когда на 4-м энергоблоке Чернобыльской атомной электростанции взорвался реактор, капитана милиции Александра Наумова перебросили охранять станцию Янов в Припяти. В отделении лучевой патологии он провел полгода. Ему четыре раза фильтровали кровь.
Через два года, зная, что суммарный выброс радиоактивных веществ в 500 раз больше, чем в Хиросиме, в составе специального батальона милиции он вновь вернулся охранять зону ЧАЭС.
Когда Наумову запретили находиться в зоне ионизирующего облучения, перевели с “больной” земли на “большую”, он стал водить в зону отчуждения ученых и журналистов.
Накануне 23-й годовщины техногенной катастрофы наш специальный корреспондент попытался понять, что заставляет отставного полковника вновь и вновь возвращаться в Чернобыль. На один день она стала тенью сталкера.
->>Назад в прошлое
Сборы у сталкера с 20-летним стажем недолгие. В потертую планшетку он укладывает папку с документами, фотоаппарат, дозиметр. Чтобы открывать многочисленные двери — захватывает перчатки, чтобы заглушать боль в суставах — кидает в карман почему-то валидол. Говорит, что только это лекарство ему помогает. Карту зоны Александр держит в голове.
В семь утра с северной окраины Киева выскакиваем на трассу. До Чернобыльской АЭС 110 километров. Пустынная дорога, идущая сквозь лес, затягивает как воронка. Мы начинаем осознавать, что впереди земля, излучающая невидимую смерть. В 86-м по этой трассе нескончаемым потоком шли пожарные машины, автобусы, бульдозеры, покрытые свинцом самоходки.
Александр Наумов, в ту пору 36-летний капитан милиции, исполнял в ночь на 26 апреля обязанности заместителя начальника линейного отдела внутренних дел на станции Киевская-пассажирская. Посреди ночи его разбудил звонок оперативного дежурного.
— Мы узнали, что взорвалась Чернобыльская АЭС, — рассказывает наш гид. — По телетайпу пришло указание шести нашим сотрудникам прибыть на железнодорожную станцию Янов города Припяти. Выдвигалось требование: добровольцы должны быть женаты, иметь детей и деньги в кармане. Наш десант был чисто офицерским. По дороге в Чернобыль мы остановились у гастронома, загрузили в милицейский “уазик” ящик водки и хлеб.
“Вражеские” радиостанции трубили о мощном выбросе радиоактивных элементов. Советский “Маяк” передавал об успешно проведенной посевной кампании.
— Никто не знал о масштабах катастрофы. Боец, побывавший в зоне поражения, сообщил, что фон радиоактивности в несколько десятков раз превышает допустимый. Больше он ничего сказать не смог, у него першило в горле.
Вскоре, заступив на охрану железнодорожной станции Янов, Александр Наумов сам смог оценить радиацию на вкус.
— У меня немел корень языка, я постоянно чувствовал привкус металла на губах. В небе над атомной станцией несколько суток стоял характерный треск. От выброса большого количества радиоактивного йода-135 респиратор стал красного цвета.
Тем удивительнее офицерам было увидеть утром в пустом городе колесившего вдоль железнодорожных путей мужчину на велосипеде.
— По внешнему виду было ясно, что он с похмелья. Он охотно сообщил нам, что едет на работу. О том, что произошла техногенная катастрофа, он даже не догадывался. На протяжении четырех дней он был в глубоком запое.
Обитатели зоны еще не догадывались, что их смерть будет отсрочена. В садах, посыпанных радиоактивным пеплом, продолжали петь соловьи.
“Стой! Радиоактивность!”
Мы тем временем подъезжаем к контрольно–пропускному пункту “Дитятки”. Дорогу преграждает шлагбаум. Здесь проходит граница 30-километровой зоны отчуждения. Обочины дороги затянуты колючей проволокой. Как знак беды висят желтые таблички с пометкой: “Стой! Радиоактивность!”.
На отмытом пятачке КПП дозиметр показывает 17 мкР/ч, при естественном фоне — 13—15.
У Наумова есть специальное разрешение на посещение зоны. После паспортного контроля сквозь ольшаник и болота катим по совершенно пустой дороге в самое нутро зоны. Вдалеке то и дело мелькают лошади Пржевальского, завезенные в зону отчуждения из заповедника “Аскания-Нова”. Эксперимент по адаптации диких непарнокопытных к радиации, к огорчению немногочисленных местных жителей, удался. Расплодившиеся лошади из года в год вытаптывают нехитрые посевы аборигенов.
На 10-километровой отметке видим щит с надписью “Копачi”. Заметно, что раньше это слово было написано по-русски, но буква “и” подверглась украинизации.
Узнаем, что радиационный фон в селе был настолько высокий, что дома было решено захоронить. Теперь по обеим сторонам дороги тянутся цепочкой могильные холмы, утыканные значками “радиоактивная опасность”.
Притормаживаем около памятника воинам-освободителям. Александр напоминает, что зона — это система ловушек. Основные асфальтированные дороги в ней безопасны, но на землю лучше не наступать.
Инструктаж по технике безопасности Наумов проводит своеобразно: прислоняет дозиметр к плите, он показывает 50 мкР/ч, кидает на полметра в траву, и показатель подскакивает до 200. Раздается писк. Мы слышим, как звучит радиация.
Как цыплята за мамой-наседкой, мы стараемся идти след в след за сталкером. Наумов, исходивший зону вдоль и поперек, знает все ее “грязные пятна”. Однажды именитому американскому фотокорреспонденту не терпелось заснять на камеру для солидного географического журнала показания дозиметра с внушительной дозой. Переводчик требовал: “Герхарду нужна радиация”. Наумов парировал: “Скажи, что он ею дышит!” После настоятельной просьбы сталкер взял и положил прибор под знакомую ему ель — фотографируйте!
— Подобной реакции я не ожидал, — говорит, смеясь, сталкер. — После того как стрелка прибора прыгнула в крайнее правое положение, гость и его свита кинулись к автобусу, оставляя за собой клубы пыли. Через пять минут они предстали облаченными в респираторы, куртки и резиновые сапоги с бахилами. Натягивая перчатки выше локтей, гости сообщили, что готовы продолжить работу. Проезжающий мимо командир батальона опешил: “Что случилось? Зачем этот маскарад?..”
Через мгновение Наумов становится серьезным и сетует: “Эти бы комплекты ликвидаторам в 86-м году!” Он хорошо помнит, как здесь, около Копачей, на полевом КПП солдаты вели дозиметрический контроль и мыли автотранспорт.
Особенно запомнился Александру стоящий в оцеплении гаишник в кожаной куртке с носовым платком вместо респиратора.
“Мы не умрем”
— В полях стояли бойцы Забайкальского и Одесского военных округов, — продолжает вспоминать наш гид. — Их призвали на сборы, а на самом деле им пришлось грузить песок и свинец в парашюты. Вертолеты потом сбрасывали этот груз на реактор. Уровень радиации около их палаток превышал норму в десятки раз. Эти ребята, работавшие по 16 часов в день, были практически обречены. Смерть потом покосила их через одного.
Аукнулась зона вскоре и Наумову. На тренировке по рукопашному бою он потерял сознание и загремел в отделение лучевой патологии 25-й городской больницы. Инженер в приемном отделении, ведавший СИЧ — счетчиком излучений человека, тут же вскинулся: “Кто занес грязь?” Выяснилось, что фонят значки, украшавшие мундир Наумова, часы и обручальное кольцо. Обследования показали, что и в костных тканях Александра содержится изрядное количество радиоактивных элементов, которые медленно облучают его организм изнутри.
— В медицинских картах первых пострадавших писали: “в результате переоблучения”, “лучевой ларингит”, “лучевой ожог нижних конечностей”, — рассказывает сталкер. — Но вскоре подобные формулировки просто пропали. В силу вступила инструкция, которая запрещала ставить диагнозы, связанные с аварией на Чернобыльской АЭС.
Александр помнит, что на стене больничного корпуса большими корявыми буквами было нацарапано: “МЫ НЕ УМРЕМ”. Увы, многих ликвидаторов вскоре не стало.
Объект “Укрытие”
Световой день ограничен. Мы в молчании едем дальше. Расстояние до атомной станции сокращается. Вдалеке видны полосатые трубы навсегда законсервированных энергоблоков. Огибаем периметр АЭС. Наумов предупреждает: “Съемка забора — это нарушение международного законодательства о ядерной энергии! На проходной могут стереть с флэшки все снимки”. Тормозим на смотровой площадке. До объекта “Укрытие” над 4-м энергоблоком — рукой подать!
“Памятник человеческой беспечности”, — коротко комментирует Александр.
На объекте не прекращаются строительные работы, возводится новый саркофаг. На станции вахтовым методом работают четыре тысячи человек. Их привозят на автобусах из специально выстроенного городка Славутича.
Радиоактивный монстр — саркофаг — гипнотизирует. Смотрим в молчании на ядерного “джинна”, забравшего и продолжающего забирать жизни людей.
На площадке перед реактором съемка разрешена. Чем охотно пользуются туристы, прикатившие в зону на автобусах.
Рядом с памятником ликвидаторам, смеясь, позирует лощеный немец. Следом на фоне саркофага встает в позу покорителя радиоактивных земель студентка из Баварии. У них нет страха перед зоной, только любопытство и радость.
Экскурсовод раздает подопечным иностранцам по ломтю хлеба. И радиоактивное сафари продолжается: они идут на мостик через канал-охладитель — кормить расплодившихся в теплой воде двухметровых сомов.
Наш путь лежит в город-призрак Припять. По “мосту смерти” над железной дорогой мы несемся на огромной скорости. Сталкер знает, что там высокий уровень радиации.
Минуем еще один контрольно-пропускной пункт со шлагбаумом. Внутри огороженной колючей проволокой зоны Наумов включает запись радиотрансляции о “неблагоприятной радиационной обстановке” и необходимости “временной эвакуации”, которую услышали жители Припяти в воскресное утро. Голос диктора эхом отзывается в холле разрушенной гостиницы, сквозь ступени которой за 23 года успели прорасти деревья. В подвалах домов мы видим высохшие стебли камыша и тростника. Со стен на нас смотрят с укором нарисованные кем-то мальчики и девочки.
В городке аттракционов на качелях лежат мягкие игрушки. Их привозят в Припять бывшие жители города в память о нерожденных детях.
Говорят, до недавних пор в городе висел транспарант: “Хай атом будет работником, а не солдатом”. Надо ли говорить, что букву “а” в первом слове припятчане тут же заменили на “у”.
Город роз
Когда-то полурежимный наукоград с московским снабжением был городом-мечтой. Между новенькими домами-высотками было высажено 33 тысячи кустов роз. Попасть сюда по распределению мечтал каждый физик-атомщик страны. Средний возраст его жителей составлял 25 лет.
Теперь мы идем по мертвому, разоренному городу. Сыро, страшно и сумрачно. Сталкер предупреждает: “Не наступайте на мох. Он имеет свойства накапливать радиацию”. Легко сказать! Мох цвета йода лезет из всех трещин в асфальте, пробивается между бетонными плитами, нависает с бордюров. Как тут не вспомнить смертоносный жгучий пух из романа Стругацких “Пикник на обочине”?
Шагая мимо высоток, видим у одного из подъездов взрыхленную землю. “Кабаны прошли”, — замечает сталкер.
Дикая природа отвоевывает свое. По городу не таясь бегают лисы, волки и лоси. В разрушенной школе недавно свела гнездо пустельга. Теперь именно они настоящие хозяева города.
Поднимаясь по лестнице 16-этажного дома, получаем напутствие: “Здания в аварийном состоянии. Держим дистанцию. Не больше одного человека на пролет”.
Стоим на крыше высотки, где на слое нанесенной ветром земли пробиваются молодые березки. Каждый молчит о своем. Саркофаг чудовищно близко. Закатное солнце отражается в уцелевших оконных стеклах, и кажется, что в квартирах горит свет. Но это иллюзия.
Наумов признается: “Столько лет прошло, а зона не отпускает. В Киеве если вижу поливальную машину, у меня первая мысль: поднялся радиационный фон”.
Я не спрашиваю, почему, отлежав полгода в больнице, Александр в 88-м снова напросился на работу в специальный батальон милиции по охране зоны ЧАЭС. (Сам же Наумов шутит: “В штрафной батальон”.) Я уже знаю, что у него потребность быть “на передовой”.
“Санитарных норм не соблюдаем”
В Чернобыле и окрестных деревнях — Парышеве, Куповатом, Ильинцах, Опачичах — сталкер опекает стариков, которых называют самоселами, но сами себя они именуют не иначе как коренными жителями. Бабка Горпына, лодочник Иван, дядя Коля… Их истории Александр может рассказывать часами. После аварии деревенских стариков силой загоняли в автобусы. Они плакали, не в силах бросить своих зорек, полканов и мурок. На новом месте от перенесенного стресса они начали болеть.
Были те, кто вообще не уезжал. Например, дед Михей во время обходов домов прятался в потайной землянке, которая осталась со времен партизанского движения. Там у старика хранился “аварийный запас” на случай войны. На нем и продержался два месяца. А потом начал собирать грибы и ягоды, ставить силки для дичи.
Многие из переселенцев так и не смогли прижиться в бетонных домах на последних этажах. Они стали возвращаться в обход охраны в родные хаты по одним им известным лесным тропам. На них устраивали облавы, они шли в зону снова и снова.
— Соседка — солдатская вдова Матрена, у которой отнимались ноги, на четвереньках приползла домой, — рассказывает нам Мария Урупо, к которой мы заглянули в гости в деревню Парышево. — Нас отселили в Бородянский район. Дали в старообрядческой деревне дом — один на 8 человек. Погреб заливало водой, стены промерзали насквозь. Не смогли мы жить в общежитии. По болотам вернулись с мужем Михайло домой. Решили: тут похоронены все наши родные, и мы ляжем рядом. Приехала врач, начала нас уговаривать уехать, пугала радиацией. Мы ей сказали: “Если хотите нас пожалеть, оставьте в покое!” От нас и отступились.
Все ровесники супругов Урупо, что уехали на “чистую землю”, давно умерли. А они живут! Никаких санитарных норм не соблюдают. Пьют воду из колодца. Говорят, что привыкли к радиации и она опасна только для тех, кто приезжает в зону погостить.
Старики завели живность. Из городка Иванкова им привозят пенсию. По весне в лесничестве они нанимают трактор, распахивают делянку, сажают кукурузу и картошку.
Для фотографии мы просим Марию Адамовну вывести из сарая корову. Хозяйка смеется: “Машка не пойдет. Она у нас людей боится”.
Удивительное место — зона отчуждения. Час назад мы видели, как заяц не таясь грыз посреди улицы сухую хлебную корку. А буренка сторонится людей.
Хватает тут и мистики. Село Залесье все заросло лесом, деревня Копачи оказалась закопанной, похороненной под землей.
Чернобыль вообще стал символом беды и горя. Но зона продолжает жить надеждой. Земля, по мнению местных жителей, самоочищается. В селах и в полях стало больше расти чистотела. В окрестные леса вернулись журавли и аисты. Самоселам хочется верить в скорое возрождение чернобыльской земли. Но специалисты знают, что зона отчуждения как минимум еще триста лет будет излучать невидимую смерть.
* * *
Возвращаемся мы из зоны через тот же контрольно-пропускной пункт “Дитятки”. Только теперь проходим тщательный дозиметрический контроль. Каждый встает внутрь аппарата, который очень напоминает рентгеновский. Колени и ладони прислоняем к желтым кругам. В голове стучит: я не единожды вляпывалась в рыжий мох, оступившись, оказывалась в лесных зарослях. Секунды кажутся минутами. Наконец, загорается зеленый индикатор. “Чистая!” — выпархиваю я на “большую” землю.
А Наумов снова и снова возвращается в зону отчуждения. Потому что пропитался не только радиацией, но и впитал в себя все страдания тех, кто ныне живет там, служит и работает.
Я и сама уезжаю из Чернобыля другой. Шагнув за порог дома, первое, что я делаю, — стираю на компьютере игру “Сталкер”. Я знаю, что в зоне отчуждения нет ни мутантов, ни привидений, ни плотоядных росянок. Перед глазами стоит отставной полковник Наумов, который снова и снова приезжает в облученный мир, чтобы проведать ставшую родной больную землю.
(c) Светлана Самоделова, газета Московский Комсомолец
10 And the third angel sounded, and there fell a great star from heaven, burning as it were a lamp, and it fell upon the third part of the rivers, and upon the fountains of waters;
11 And the name of the star is called Wormwood: and the third part of the waters became wormwood; and many men died of the waters, because they were made bitter.